ку, служившую для их дочери Ла Вон
  детской, и на несколько секунд замерла в дверном проеме, созерцая спящее
  дитя в бледно-розовой пижаме. О, как бы ей хотелось, чтобы все
  происходящее было не более, чем кошмарный сон! Чтобы все прошло, чтобы она
  проснулась, как обычно, в семь часов утра, накормила Ла Вон и позавтракала
  сама, не отрывая глаз от телеэкрана, потом приготовила бы яичницу Чарли,
  который, как обычно, вернулся бы к восьми утра с дежурства, и чтобы потом
  две недели он был свободен, и чтобы спал рядом с ней в постели, и чтобы
  все происходящее было всего лишь дурным сном, и...
   - Поторопись! - резко прозвучал голос мужа, разбивая ее последние
  надежды. - Если бы речь шла только о нас с тобой - мы бы могли попусту
  терять время... но во имя Господа, женщина, если ты любишь свою дочь, - он
  сделал ударение на последнем слове, - поскорее одень ее.
   Он открыл ящик комода и нервно принялся перебирать в нем вещи,
  складывая некоторые из них в саквояж.
   Она разбудила малютку Ла Вон; трехлетнее дитя, не привыкшее
  просыпаться по ночам, раскапризничалось и заплакало, но Салли, не обращая
  на это внимания, быстро натянула на девочку одежду. Плач дочери усилил ее
  страх. Плач малютки Ла Вон ассоциировался у нее с болезнями, которыми
  девочка успела переболеть - крупом, колитом, сменой зубов. Но вот она
  взглянула на Чарли, и злость сменила страх: он был так смешон,