веселья и страдания вместе. Самой
  замечательной чертой его лица был рот: несмотря на безупречно красивый
  изгиб, он был тверд и решителен и не слишком мал. Я заметил, что в спокойном
  состоянии он отражал горечь, презрение и даже жесткость. Но когда улыбка
  озаряла его, он выражал - или даже казалось, что выражал - нечто более
  утонченное, чем страсть, и с быстротой молнии у меня мелькнула мысль, чем
  могло быть это мистическое необъяснимое нечто. При одном взгляде я заметил
  эти главные подробности в пленительной наружности моего нового знакомого, и
  когда он выпустил мою руку, я почувствовал, словно знал его всю жизнь! И
  теперь, лицом к лицу с ним, при свете лампы, я вспомнил о действительной
  обстановке, окружающей меня: холодная низкая комната, недостаток огня,
  черная сажа, насыпанная на полу, мое потертое платье и жалкий вид в
  сравнении с этим царственно смотревшим индивидуумом, который носил на себе
  явную очевидность своих богатств. Его длинное пальто было подбито и
  оторочено великолепными соболями; он расстегнул его и швырнул небрежно,
  смотря на меня и улыбаясь.
   - Я знаю, что пришел в нежеланный момент! - сказал он. - Со мною так
  всегда! Это мое особенное несчастье! Воспитанные люди никогда не вторгаются
  туда, где их не желают, и потому я боюсь, что мои манеры оставляют много
  желать. Если можете, то простите меня ради этого, - и он вынул адресованное
  мне письмо, написанное знакомой рукой моего друга Кэррингтона.
   - И позвольте мне