ость - ложная гордость, если хотите, - поднялась во мне. Я поспешил
  проститься и поплелся домой со своей отвергнутой рукописью. Придя домой, я
  встретил на лестнице мою квартирную хозяйку, которая спросила, "не буду ли я
  так добр свести с ней завтра счета". Она говорила довольно вежливо, бедная
  душа, и не без некоторой нерешительности. Ее очевидное сострадание укололо
  мое самолюбие так же, как предложенный редактором обед ранил мою гордость, и
  с совершенно уверенным видом я сейчас же обещал ей уплатить деньги в срок,
  ею самою назначенный, хотя у меня не было ни малейшего представления, где и
  как я достану требуемую сумму.
   Войдя в свою комнату, я швырнул бесполезную рукопись на пол, бросился на
  стул... и выругался. Это облегчило меня, и понятно, так как, хотя я и
  ослабел временно от недостатка пищи, но не настолько, чтоб проливать слезы,
  и сильное грозное ругательство было для меня такого же рода лекарством,
  каким, я думаю, бывают слезы для взволнованной женщины. Как я не мог
  плакать, так я не был способен обратиться к Богу в моем отчаянии. Говоря
  откровенно, я тогда не верил в Бога. Я был самонадеянным смертным,
  презирающим изношенные временем суеверия.
   Конечно, я был воспитан в христианской вере, но эта вера сделалась для
  меня более чем бесполезной. Умственно - я находился в хаосе. Морально - мне
  мешали идеи и стремления. Мое положение было безнадежно, и я сам был
  безнадежен.
   А между тем я чувствовал, что сделал все, что мог. Я был прижат в