у себя и, как
  всегда, ковырял спичкой в ушах, которые щетиной заросли больше, чем мои
  яйца. "Эй, Роджерс!.. Роджерс, слушай сюда, приятель..." Старик даже
  головы не повернул, уставился в свой ящик, он, видите ли, любит на
  красивых баб пялиться, он, видите ли, свой срок отволок, ему, видите ли,
  мы все до лампочки, а потому он на меня даже смотреть не желает:
   "Чего, - говорит, - стряслось?" В другой раз я бы ему точно лысину
  намылил, этому вонючему пердуну черномазому, за такое непочтительное
  отношение к лучшему средневесу всей Аляски, но по случаю праздничного
  своего настроения я его простил: "Мэнни выиграл дело. Суд постановил
  выпустить его из карцера. Вот чего стряслось!" Роджерс даже забыл спичку
  из уха вытащить: "Потрясно! Вот это здорово!" И я ему выложил свой план:
  "Слушай, Роджерс, через пару минут начальник Рэнкен будет по ящику
  болтать... Пусть наши вонючие пижоны послушают, как он нам будет свои
  байки травить. Дай в динамики девятый канал с ящика, приятель. В твоих
  венах, я надеюсь, пока еще кровь не остыла или они уже дерьмом забиты,
  Роджерс, дружок ты мой ненаглядный?" Старик уселся в той же позе, в
  какой я его застукал, и засунул спичку в ухо, а свободной рукой начал
  переключателями щелкать: "Да я уже пятый срок волок, когда ты еще и в
  пеленки писать не начал... Ладно, Бак, топай. Пострадаем за святое дело.
  Пусть послушают ребятки! Пусть порадуются!" Я на месте