о выписывались на ее ладони. Рядом с адресом я нарисовал
  солнце, просто кружок с расходящимися отрезками лучей. Потом я стащил
  покрывало и задрал ей платье. Женечка была босая и без трусиков,
  разумеется, ей все это было теперь не нужно. Но я все-таки снова поразился
  бесстыдству родственников - они выставляли ее напоказ, они торговали своим
  горем. И почему они позволили мне войти? Несчастье делает человека
  безразличным, но ведь должны же быть границы, нельзя же доходить до такого
  скотства. Я нарисовал на немного вздувшемся животе Женечки похожее солнце,
  чтобы она понимала, чей адрес, и одернул платье. Я плакал. Ну его, не хочу
  об этом говорить, что тут скажешь.
   Да, я погубил Женечку, задушил ее жесткой упаковочной бечевкой, да, я
  не давал ей вырваться, я держал ее, пока она дергалась и сипела, она билась
  с бешеной силой, как в истерике, она царапала мне руки. Да, я задушил ее и
  нет больше на свете ее ясных глаз и мягких волос, ее улыбки больше нет. А
  что было бы иначе? Еще хуже было бы. Они сделали бы из нее скотину, такую
  же, как сами, бесстыдную, безразличную, тупую скотину. Пусть я скот, пусть
  все скоты, но как можно из нее делать скота, она же ангел, неужели они не
  видели, она же маленький ангел, она не принадлежала их скотскому миру и
  теперь не принадлежит, и никогда не будет принадлежать. А про живот она
  должна помнить, я так сильно дал ей ногой в живот, она даже вскрикнуть не
  смогла, руками схватилась и присела, опустилась с корточек коленками голыми
  на асфальт, тут я ей петлю и накинул, а