онь Женечке на грудь. Мне
  показалось, что она едва заметно дышит. Глядя до того в ее уснувшее лицо, я
  подумал было, что она ушла, отвернулась от меня навсегда, а ведь когда-то
  между нами было, например, когда она позволила мне за рубль поцеловать себя
  в носик в подворотне, или когда жадно показала мне язык при мимолетной
  дворовой встрече, или когда однажды сидела на лавочке перед парадным, в
  коротком платье, поставив ноги на сиденье, и заметила, что я стою, жую
  жвачку и смотрю на ее собравшиеся складкой трусики, но ноги не опустила,
  сделала вид, что ей все равно. Но теперь, когда я впервые спокойно коснулся
  ее обнаженного тела, едва теплого от разложения, почувствовал, как что-то
  напухает и проходит сквозь ее органы, как тихо булькает и урчит в ней
  смерть, мне снова стало жаль Женечку, я снова впал в призрачное безумие,
  притащившее меня сюда, заставившее писать свой адрес на ладони мертвого
  ребенка, открывшее передо мной эти едко пахнущие поля, куда опадает сажа из
  длинных узких труб. Они сожгут ее, они намереваются ее сжечь. Еще один
  ужасный ритуал, бездушный, сжечь ее, ангела моего, чтобы ничего от нее не
  осталось, только горстка жирного пепла, в урну ее и замуровать, что за
  языческий кошмар, что за чернокнижие поганое, сжечь, как ведьму, за что, за
  то, что она была чище, лучше, светлее их? Я нажал Женечке на подбородок и
  всунул ей палец в сухой рот. Из нее вышло немного вонючего воздуха, как из
  приспущенного мячика. Она треснет там, в огне, у нее лопнет животик, она
  поднимется на палящем воздушном