младший Пасквале,
  без сомнения, его ребенок.
   В то время, как в действительности было как раз наоборот.
   В его словах звучала скрытая угроза мести и я не мог отделаться от
  эгоистического чувства успокоения по поводу того, что, благодаря
  недоразумению, мой маленький сын Пасквале, защитить которого иным способом
  я не мог, был огражден от ненависти и преследования.
   Итак, я смолчал и, не зная того, сделал первый шаг к пропасти, откуда
  потом уже не было спасения.
   Много-много позднее у меня явилась мысль, не было ли это хитростью, -
  ... не хотел ли Кассеканари заставить меня поверить ошибке, чтобы потом
  подвергнуть меня неслыханнейшим сердечным мукам.
   Чудовище медленно забирало меня в тиски.
   Через ровные промежутки времени, с пунктуальностью часового механизма,
  настигали меня известия о физиологических и вивисекционных экспериментах
  над маленьким Эммануилом, не его ребенком, как я это молчаливо признавал,
  производившихся для того, чтобы "искупить чужую вину, а также ради блага
  науки", - тем более, что это существо его сердцу было более далеким, нежели
  любое животное, применяемое для опытов.
   И снимки, прилагавшиеся им, подтверждали ужасную правдивость его слов.
  Когда приходило такое письмо и лежало нераспечатанным передо мною, мне
  казалось, что я должен сунуть свои руки в бушующее пламя, чтобы заглушить
  ужасную пытку при мысли, что прочту о новых, еще более кошмарных ужасах.
   Только надежда, что я наконец открою