рою настоящее местопребывание
  Кассеканари и освобожу бедную жертву, удерживала меня от самоубийства.
   Часами я простаивал на коленях, умоляя бога дать мне силы уничтожить
  письмо, не распечатывая его.
   Но никогда у меня не хватало сил для этого.
   Я вновь и вновь распечатывал письма и падал в глубокий обморок. Если я
  разъясню ему ошибку, говорил я себе, вся его ненависть обратиться против
  моего сына, зато тот, другой, невинный, будет спасен.
   И я брался за перо, чтобы написать, объяснить.
   Но мужество покидало меня, - я не мог хотеть, и не хотел мочь и стал,
  таким образом, преступником по отношению к бедному маленькому Эммануилу -
  ребенку той же Беатрисы, - преступником, благодаря молчанию.
   Самым ужасным во всех мучениях было одновременное страшное нарастание
  во мне чьего-то чужого, мрачного влияния, лежавшего вне моей власти,
  проникавшего в мое сердце тихо и неотразимо - чего-то вроде полного
  ненависти удовлетворения от того, что чудовище беснуется против своей же
  собственной плоти и крови".
   Братья вскочили и уставились на Ариоста, едва державшегося в своем
  кресле и скорее шептавшего, чем говорившего.
   "Годами он пытал Эммануила, причинял ему страдания, - описания их не
  сойдут с моих уст, - пытал и пытал, пока смерть не вырвала ножа из его рук.
  Он делал ему вливания крови белых вырождающихся животных, страшащихся
  дневного света, удаляя те мозговые частицы, которые по его теории
  возбуждали в человеке все добрые