ывало жаркие.
   Этот "нервный озноб", иначе я его и назвать не могу, начался с того дня,
  как я по своей глупости сводил ее в склеп.
   Склеп, конечно, вычищен и проветрен.
   Кстати, знаешь ли, я так и не нашел гробов ни отца, ни матери! Странно и
  даже очень.
   Рита с любопытством осматривала гробницы и читала надписи: одни прекрасны
  по своей наивности, другие дышат тщеславием и гордостью.
   Уставши, она оперлась об огромную каменную гробницу, ту самую, в которую
  был поставлен гроб деда, привезенного из Америки.
   - Как холодно, - с дрожью в голосе сказала Рита, отходя от гробницы.
   На ней было легкое кружевное платье с открытой шеей и руками. Только при
  восклицании Риты: "Как холодно", я сообразил, какую глупость я наделал! В
  жаркий день, в одних кружевах, позволил ей спуститься в склеп, где холодно и
  сыро.
   Осел я, дурак!
   Вечер прошел по обыкновению. Рита играла на лютне и пела: "guella fiamma
  shk...".
   Она, видимо, забыла о неприятном ощущении. Когда все разошлись, я еще
  долго стоял в саду под открытым окном Риты, беседуя с ней.
   Назавтра она встала бледная и утомленная, отказалась от работы и все
  грелась на солнышке.
   На другой день то же самое.
   Я хотел послать за доктором в деревню, но она прямо запретила мне это
  делать.
   Даже кормилица, советов которой она обыкновенно слушается, на этот раз не
  могла ее убедить.