полуденного солнца, куда
  ветерок не залетал от века, где воздух точно окаменел и всюду, куда хватает
  глаз, расстилаются луговины, поросшие маком и стройными лилиями,
  безмолвными, словно оцепеневшими. То вдруг являлось передо мною озеро,
  темное, неясное, сливавшееся вдали с грядами облаков. Но не только эти
  картины рисовались моему воображению. Мне рисовались ужасы, один другого
  грознее и причудливее, и даже мысль об их возможности потрясала меня до
  глубины души. Впрочем, я старался не думать о них, справедливо полагая, что
  действительные и осязаемые опасности моего предприятия должны поглотить все
  мое внимание.
   В пять часов пополудни, обновляя воздух в камере, я заглянул в корзину
  с кошками. Мать, по-видимому, жестоко страдала, несомненно, вследствие
  затрудненного дыхания; но котята изумили меня. Я ожидал, что они тоже будут
  страдать, хотя и в меньшей степени, чем кошка, что подтвердило бы мою теорию
  насчет нашей привычки к известному атмосферному давлению. Оказалось, однако,
  - чего я вовсе не ожидал, - что они совершенно здоровы, дышат легко и
  свободно и не обнаруживают ни малейших признаков какого-либо органического
  расстройства. Я могу объяснить это явление, только расширив мою теорию и
  предположив, что крайне разреженная атмосфера не представляет (как я вначале
  думал) со стороны ее химического состава никакого препятствия для жизни и
  существо, родившееся в такой среде, будет дышать в ней без всякого труда, а
  попавши в более плотные слои по соседству с землей, испытает те же мучения,
  которым