дальнем углу комнаты ружье. Ствол в отблесках пламени
  светился тускло-красным, как неусыпный зоркий глаз. Вот пламя вспыхнуло,
  затанцевало, закрутилось, дым и зола взвились облачком и умчались в
  дымоход. Мальчик повернулся к огню, жар которого так приятно согревал лицо
  и открытую кожу рук, а его мать, покачиваясь в своем кресле, время от
  времени бросала взгляд на четкий профиль сына.
   В пламени очага мальчику виделись разнообразные картины. Картины
  следовали друг за другом и превращались в живую фреску. Он видел черный
  фургон, который тащила пара белых лошадей с траурными плюмажами, и в
  морозном воздухе их дыхание вырывалось из ноздрей клубами белого пара. В
  фургоне лежал простой маленький гроб. За фургоном - бредущие мужчины и
  женщины, плачущие, вздрагивающие. Снег хрустел под подошвами сапог.
  Бормотание. Из-под капюшонов глаза бросают испуганные взгляды на гору Ягер.
  В гробу лежит мальчик Гриска, вернее, что от него осталось. И эти останки
  процессия уносит сейчас к кладбищу, где ждет ее священник.
  
   Смерть. Мальчику она всегда казалась холодной, чуждой и очень далекой,
  принадлежащей к совершенно иному миру, не к миру Папы и Мамы, а скорее, к
  миру бабушки Эльзы, которая неожиданно тяжело заболела. Папа тогда сказал
  это слово: "Умирает. Веди себя очень тихо, бабушка больше не может тебе
  петь, она хочет только спать".
   Мальчику смерть казалась порой моментом, когда смолкают песни,
  становиться хорошо и ты крепко закрываешь глаза. И теперь