кие пожелания "Счастливого Рождества" и "Это гвоздь
  сезона, Стивенс", и я впервые увидел, как здесь расплачивались,
  протягивая десятидолларовую и даже стодолларовую бумажку.
   "Спасибо, мистер Маккэррон... мистер Иохансен... мистер Биглмэн..."
   Я прожил в Нью-Йорке достаточно долго, чтобы знать, что во время
  Рождества чаевые текут рекой: что-то мяснику, что-то булочнику и
  владельцу скобяной лавки, не говоря уже о швейцаре, мажордоме и
  уборщице, приходившей по вторникам и пятницам. Я еще не встречал людей
  моего круга, которые относились бы к этому как к обязательному
  пустяку... однако, мне не хотелось плохо думать о ком-нибудь в этот
  вечер. Деньги давались по доброй воле и легко...
   Я нашел свой бумажник. В нем я всегда держал за фотографиями Эллен
  пятидолларовую бумажку на всякий случай. Когда Стивенс подал мне бренди,
  я положил ее ему в руку безо всякого колебания, хотя и не был богат.
  "Счастливого Рождества, Стивенс", - сказал я.
   "Спасибо, сэр. И вам того же".
   Он раздал бренди, собрал чаевые и ушел. В какой-то момент, уже на
  середине рассказа Эндрюса, я повернул голову и увидел его стоящим в
  двери, словно тень, густая и молчаливая.
   "Сейчас я адвокат, как многие знают, - сказал Эндрюс, отпив из своего
  бокала. Он прочистил горло и снова пригубил. У меня несколько контор на
  Парк Авеню, вот уже 22 года. До этого я был ассистентом в адвокатской
  фирме, ведущей дела в Вашингтоне. Однажды вечером,