рол говорила о разных бедствиях, о которых пишут газеты, Лауре
  внезапно привиделось нечто странное. Она увидела себя, входящую в двери
  этого рыбного ресторана, в этот разреженный воздух. Только она была не
  такой, как теперь. Она больше не была хорошо ухоженной и хорошо одетой, с
  французским маникюром на ногтях и каштановыми волосами, перехваченными
  антикварным золотым обручем, из-под которого они мягко стекали ей на плечи.
  Она была такая, как в восемнадцать лет. Ее светло-голубые глаза, ясные и
  вызывающие, смотрели из-за старушечьих очков. Она была одета в истрепанные
  джинсы и куртку, похожую на выцветший американский флаг. На ее ногах были
  сандалии, вырезанные из автомобильной шины, - такие, какие носят вьетнамцы в
  программах новостей. Косметики на лице не было, длинные волосы спутались и
  тосковали по расческе, на суровом лице застыл гнев. Кофта была утыкана
  значками с призывами к миру и с лозунгами типа "ОСТАНОВИТЕ ВОЙНУ!",
  "ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ АМЕРИКА" и "ВЛАСТЬ НАРОДУ!". Все разговоры о процентных
  ставках, о контрактах и о рекламных кампаниях резко оборвались, когда хиппи,
  которая некогда была Лаурой Клейборн - тогда Лаурой Бел, - вызывающе
  прошагала в центр ресторана, шаркая сандалиями по застеленному коврами полу.
  Почти всем здесь было за тридцать или даже чуть-чуть за сорок. Все помнили
  марши протеста, бдения со свечами и сожжения повесток из призывных пунктов.
  Некоторые из них, может быть, были вместе