ют лондонскую
  программу. Ей был знаком этот поставленный, невыразительный, лишенный
  тепла, голос; но когда она открыла дверь, оказалось, что это не
  репродуктор, а человек в черной рясе стоит на возвышении и как раз
  произносит слова "загробная жизнь". В часовне никого не было, кроме
  женщины, похожей на хозяйку меблированных комнат, служанки, оставившей на
  улице детскую коляску, и двух нетерпеливо шептавшихся мужчин.
   - Наша вера в загробную жизнь, - продолжал священник, - вовсе не
  опровергается нашим неверием в старый средневековый ад. Мы верим, - он
  бросил беглый взгляд на гладкие полированные рельсы, ведущие к дверям в
  стиле модерн, через которые гроб должен был отправиться в пламя, - мы
  верим, что этот брат наш уже соединился с единым. - Он фасовал слова,
  словно кусочки масла в упаковку со своей торговой маркой. - Брат наш
  слился с ним воедино. Нам неведомо, кто такой этот единственный, с которым
  (или с чем) составляет он теперь одно целое. Мы не придерживаемся старой
  средневековой веры в зеркальные моря и золотые короны. Правда, есть
  красота, и для нас, поколения, любящего правду, более прекрасна
  уверенность в том, что наш брат в настоящий момент вновь поглощен
  всемирным духом, из которого он вышел.
   Он нажал кнопку, двери в стиле модерн распахнулись, пламя взвилось, и
  гроб мягко покатился в огненное море. Двери затворились, нянька встала