прошу, доцент, не тревожь ментовку. Себе хуже
  сделаешь. Меня через полчасика и след простынет, а тебя они с превеликой
  радостью законопатят для отчетности, верно тебе говорю. Сунут в пресс-хату,
  а там ты, чтоб очко начетверо не порвали, все ларьки, что на этом берегу
  бомбанули, на себя возьмешь... Усек? То, что мы с тобой провернули, на
  прокурорской фене отчего-то сурово именуется грабежом... Стой!
   Родион резко затормозил, машину увело вправо - покрышки, действительно,
  были лысые. Подрезавший его темно-вишневый "Чероки", нахально выкатившийся
  из переулка справа и не уступивший дорогу, как следовало бы, неспешно выехал
  на проспект, мяукнув клаксоном. За рулем, Родион рассмотрел, сидела совсем
  молодая девушка - ярко накрашенные губы, затемненные очки, надменно
  вздернутая головка. На них она и не взглянула - умчалась в сторону центра.
   - С-сучонка, - фыркнул чернявый. - Строит из себя. То ли дорогонькая
  подстилка, то ли папина дочка... Догоним? Вынем из тачки и ввалим за щеку,
  чтобы в следующий раз соблюдала правила движения? Ладно, доцент, я шучу -
  она ж тебя непременно опишет, а через тебя и на меня быстренько выйдут...
  Давай на вокзал, а то заболтался я с тобой.
   Еще несколько минут они молчали. У поворота к старому аэропорту торчал
  бело-синий гаишный "Москвич", но останавливать их не стали. Подстрекаемый
  непонятным ему самому чувством, Родион спросил:
   - И что же, вот так легко и проскакивает?
   - Не всегда, - серьезно