северный театры военных действий были плохо подготовлены
  к операциям, о нехватке минометов и лыж, которыми в большом количестве
  обладали финны, о ненадежности радиотехнических средств связи и
  управления, о неудобстве нашего зимнего обмундирования...
   Если бы в эти минуты кто-нибудь посоветовал Звягинцеву подняться на
  трибуну и выступить, то он воспринял бы это так, точно ему предложили
  прыгнуть с самолета без парашюта.
   Почему же он все-таки решился? Как все это случилось?..
   А произошло это так.
   То ли кому-то из военного руководства показалось, что совещание приняло
  слишком острый критический характер, то ли просто некоторые из
  военачальников почувствовали, что их самолюбию, престижу может быть
  нанесен слишком сильный удар, но так или иначе, в предпоследний день
  совещания Звягинцев ощутил в речах кое-кого из ораторов новый,
  несвойственный предыдущим выступлениям успокоенный тон.
   Один из маршалов всю свою речь посвятил силе и доблести Красной Армии,
  прорвавшей неприступную линию Маннергейма, при этом не сказав ни слова о
  том, какой ценой достался нам этот прорыв.
   "Зачем он об этом здесь, на таком совещании?!" - с горечью спрашивал
  себя Звягинцев. Разумеется, он, всю войну проведший в войсках, не хуже
  других знал и о неприступности линии Маннергейма, самом сильном укреплении
  из тех, которые доселе были известны, и об отваге штурмовавших эту линию
  красноармейцев.