, чего Звягинцев сейчас не мог
  вспомнить. Да, он говорил и о финской войне, и все примеры его, все факты,
  на которые ссылался, были взяты из практики недавних боев.
   И все же за всем тем, что говорил Сталин, - Звягинцев хорошо ощутил это
  - стояла какая-то прямо не высказанная, но главная, тревожная мысль.
   И когда она, эта мысль, дошла наконец до Звягинцева, все его внимание
  сосредоточилось именно на ней, на этой главной мысли, которая, точно
  подводная лодка, то чуть всплывала над поверхностью, то уходила вглубь.
   И теперь уже у Звягинцева не было сомнений в том, что, говоря о финской
  кампании, Сталин все время думал о другой, несравненно более опасной,
  несравнимой по масштабам решающей битве, которая нам предстоит и о которой
  все эти годы неотступно размышлял каждый военный человек: о неизбежности
  войны с гитлеровской Германией. Мысль об этом сквозила в речи Сталина уже
  совсем очевидно, когда он стал говорить о том, что гитлеровская военная
  машина во много раз сильнее финской.
   Казалось, Сталин хочет, чтобы все присутствующие в этом зале, вся
  армия, весь народ поняли, что предстоит страшная, истребительная война,
  противоборство двух систем, двух непримиримых идеологий - коммунистической
  и фашистской.
   Под впечатлением этой главной, решающей мысли находился сейчас
  Звягинцев, и от нее, сам того не сознавая, его настойчиво отвлекал
  Королев.
   - ...Значит, не помнишь слов товарища Сталина?