ая собой, с горечью
  думал о том, каким странным и необъяснимым показался, наверное, Звягинцеву
  его неожиданный срыв.
   Однако он ни за что, ни под каким предлогом не позволил бы себе
  объяснить его истинную причину. О том, что наши расчеты на быструю войну,
  на скорую капитуляцию финнов не оправдались, знали и понимали все те, кто
  был на Карельском перешейке. Но они не знали и не должны были знать, что
  существовал другой план войны и, возможно, будь он принят, мы могли бы
  победить скорее и с меньшими потерями. И не он, Королев, станет тем
  человеком, который посеет в душе Звягинцева малейшие сомнения в действиях
  высшего командования.
  
  
   ...Таковы были мысли этих двух человек, сидевших друг против друга за
  маленьким круглым столиком в ярко освещенном номере гостиницы "Москва"
  весной 1940 года.
   Первым нарушил молчание Звягинцев.
   - Ладно, Павел Максимович, - примирительно сказал он, - может, я
  действительно что не так сказал.
   - То-то и оно, - буркнул Королев, понимая, что Звягинцев говорит сейчас
  не то, что думает, а он, Королев, не то, что мог бы и хотел ответить. И
  добавил: - Давай жуй, а то остынет.
   Но Звягинцев по-прежнему сидел неподвижно.
   - Чего не ешь? Все мысли обуревают? - уже в прежней своей
  ироническо-снисходительной манере спросил Королев.
   - Обуревают, - серьезно ответил Звягинцев.
   Он уже примирился с тем, что Королев не станет обсуждать вопросы,
  которые