шему им
  ощущению пустоты.
   И все же тогда Звягинцев не придавал особого значения этой встрече.
   Он добрался домой очень поздно - хорошо, что предстояло воскресенье и
  можно было выспаться, - лег в постель, убежденный, что, проснувшись, даже
  не вспомнит о Вере, но утром открыл глаза снова с мыслью о ней, будто
  думал о Вере даже во сне. "Чепуха, - внушал себе Звягинцев, - все-то я
  придумываю. Ничего в ней нет особенного, в этой девице. Впрочем, может
  быть, и есть, только я ничего этого и увидеть-то не мог. И что между нами
  было? Немного поговорили, потом ехали в автобусе, потом шли пешком минут
  двадцать, не больше, посидели в сквере... Черт побери, да я и вел-то себя
  с ней во сто раз скромнее, чем с любой другой, которая бы мне понравилась.
  Шли домой, как школьники, даже не под руку. И ни о чем таком не говорили.
  Никакого флирта, никаких слов со значением или, как теперь становится
  модным говорить, с подтекстом. Так в чем же дело? Почему я все думаю о
  ней?"
   Прошло еще несколько дней, и Звягинцев понял, что очень хочет снова
  увидеть Веру. Он уговаривал себя, что должен встретиться с ней лишь для
  того, чтобы перестать о ней думать, увидеть в последний раз и забыть.
   Но он не знал номера ее телефона, тогда, при встрече, даже не спросил,
  есть ли у нее телефон.
   Оставалась лишь одна возможность - выудить номер у Королева.
   Он зашел в кабинет полковника, поговорил о делах, потом с подчеркнутым
  безразличием