лизи айропланос!" Все были в приподнятом настроении,
  и все соглашались, что греки - прекрасные люди.
   Каждый раз, когда случалось идти по улице, за ними увязывались
  прохожие, которые радостно говорили им что-то по-гречески. Когда в первый
  же день в Афинах была объявлена воздушная тревога, а Квейль и Хикки
  продолжали шагать по тротуару, полиция приложила все усилия, чтобы
  втолкнуть их в ближайшее убежище, но они отказались. Греки недоумевали,
  почему они не поднимаются в воздух, чтобы прогнать итальянские самолеты.
  Но итальянцы не появились над городом, и греки ликовали, а один хорошо
  одетый грек сказал Хикки:
   - Ну, теперь эти мерзавцы сюда не прилетят! Не-ет! Теперь мы можем быть
  спокойны. Вы надежные ребята. Мы так рады вам! Теперь эти мерзавцы не
  прилетят. О нет!
   А вечером в шумном, ярко освещенном, шикарном кабаре, переполненном
  летчиками двух бомбардировочных эскадрилий, находившихся в Афинах уже с
  неделю, стоял дым коромыслом. Певички, венгерки и гречанки, пытались было
  выступать со своими номерами в зале, между столиками, но пришлось от этого
  отказаться, так как летчики позволяли себе вольности. Впрочем, девицам это
  нравилось, - они сами льнули к мужчинам, никого не обделяя своими
  нежностями. Кабаре было битком набито, - нельзя было ни пошевелиться, ни
  улучить минуту тишины, чтобы сказать что-нибудь, ни разобрать, что говорят
  другие,