еизвестно чего. Каждый
  вечер мама зажигает свечи над старинным роялем и они с моей старшей сестрой
  садятся за пожелтелые ноты, кои каким-то мистическим образом нашлись здесь
  -- в карельской глуши.
   Я сижу у самой двери, прислонясь спиной к печи и мне тепло и уютно, а
  дядя Арно сидит рядом со мной и курит трубку. У нас уже почти нет хорошего
  табака, но дядя нарочно ездит в Петрозаводск и выменивает что-нибудь на
  табак. Такой уж он человек. Не может курить "самосад". Толстовец.
   С улицы шум, - слышно как подъехали сани. Да не одни -- много!
   Я вскакиваю и кричу: "Это - папа!" - и сразу же осекаюсь. У дяди
  Арнольда какой-то стеклянный взгляд. Он трясущимися руками начинает выбивать
  трубку прямо на пол и растаптывать табачный пепел по былому паркету. Я не
  верю своим глазам, - табачный пепел трудно отмыть -- фрау Краузе необычайно
  расстроится.
   Сзади раздается сухой мамин голос:
   - "Не обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни
  нервов, ни -- трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и, два-и..."
   Дядя Арнольд отпирает дверь в нашу комнату, в прихожей уже сгрудились
  слуги. Они -- и вышли из своей комнаты, и в то же время, - как бы пытаются
  спрятаться -- здесь, среди вешалок.
   В дверь бьют чем-то тяжелым. Дядя откашливается, кивает старому Фрицу и
  тот отпирает огромную дверь.
  
   Я на всю жизнь запомнил их лица. Потом -- на всяких малинах, да кичах
  мне говорили: "Комиссары