ивез подснежник из Гренландии.
   Он сказал:
   - До чего же глупая песня.
   Она возразила:
   - Прелестная песенка... Джимми. Я просто не могу называть тебя "Джимми".
  Ты слишком большой. Сержант уголовной полиции Матер. Это из-за тебя ходят
  анекдоты про полицейские сапоги.
   - Ну зови меня просто "дорогой".
   - Дорогой... дорогой... - она словно пробовала слово на вкус, ощущая его
  языком, губами, яркими, словно рождественские ягоды2. - Нет, - наконец
  решила она, - так я буду называть тебя после десяти лет супружеской жизни.
   - Ну... "милый"...
   - Милый... милый... Нет. Мне не нравится. Звучит так, будто я тебя всю
  жизнь знаю.
   Автобус поднимался на холм мимо ларьков, где продавали жареную рыбу с
  картошкой; мерцали железные жаровни; донесся запах печеных каштанов. Ехать
  оставалось совсем недолго. Еще две улицы, поворот налево у церкви. Церковь
  было уже видна, шпиль поднимался над домами словно огромная ледяная
  сосулька, и, чем ближе к дому, тем хуже становилось на душе; чем ближе к
  дому, тем веселее она болтала. Она старалась не думать о том, что ее ждет: о
  рваных обоях и мрачной лестнице наверх, о холодном ужине с хозяйкой, миссис
  Брюэр, и о завтрашнем походе к театральному агенту, и о новой работе, может
  быть, далеко от Лондона, далеко от Джимми.
   Матер тяжело выдавил:
   - Я, наверное, не так много для тебя значу, как ты для меня. Ведь я не
  увижу тебя целые сутки.
   - И даже еще дольше, если я получу