ие и быстро высыхающие слезы,
  которые Казанова проливает в своих мемуарах по каждому поводу,
  состязаясь с литературными потоками слез своих подруг и друзей,
  он менее чувствителен, чем Жан Жак Руссо.
   Вероятно типичным делает его как раз та взволнованная
  банальность, с которой он понимает и проводит любовь. Как упрямый
  спортсмен, он настойчиво занимается, если так можно выразится,
  голым повторением одного и того же акта с постоянно меняющимся
  объектом.
   Это же и делает его столь современным: всегда нервозная
  готовность, бурная капитуляция увлеченного атлета перед каждой
  развевающейся юбкой, гипербанальная идея-фикс человека во многих
  областях способного, который немедленно хочет соединиться
  физически с каждой очаровательной персоной женского пола.
   Казанова обобщил и типизировал себя прежде всего
  литературными средствами. Он сильнейший самопропагандист всех
  времен.
   Не в пример Дон Жуану, легендарному коллекционеру и охотнику
  за сексуальными скальпами, которым, похоже, двигал тайный страх
  перед импотенцией, Казанова не мономан, а скорее шутник. Этот
  морализующий аморалист был циником, который на одном и том же
  вздохе хвастался как своим христианством, так и своим пороком. В
  понимании чести, нравственности и совести он применялся к своему
  тогдашнему окружению.
   Его философия была кокетливым модным предметом. Гедонист
  объявил себя стоиком. Будучи