лью", в наш заплеванный и зассанный лифт.
  Чтобы она не промочила свое белое платье в зловонной слякоти, поднял повыше.
  На уровень трех букв, искусно выгравированных местным художником.
   Ее локоны щекотали мою шею. Лифт тронулся. Быстрей, быстрей, а то ей
  приспичит прямо здесь, в зловонной клетке.
   Мы вломились в квартиру. Я опустил Мерлин на пол. Она, видимо обезумевшая
  от подъездных запахов, тут же ринулась к окну. Распахнула его. Наглый теплый
  весенний ветер рванул к ней под платье. Белое одеяние вздулось, раскрылось
  парашютом, обнажив ее ножки и трусики.
   Я не дал платью опуститься. Без всяких причудливых прелюдий схватил и
  бросил Мерлин в свою несвежую постель.
   - Да, - сказала она без акцента, закатывая глаза и выгибая спину.
   - "Йес", - почему-то прошептал я, стягивая с нее последнее препятствие.
   Вонзился в Мерлин турецким ятаганом. Всхлипнул пенсионер-диванчик. И тут
  же ее томное:
   - Да...
   И мое общеобразовательное:
   - "Йес..."
   - Да...
   - "Йес..."
   - Да...
   - "Йес..."
   - Да...
   - "Йес..."
   Я чувствую, как внизу, где-то глубоко внутри живота, начинает теплеть.
  Там формируется горячий шар. С каждой секундой он становится все больше и
  больше. Он сладко жжет и давит. И давит, давит, двигается.
   - Да...
   - "Йес..."
   - Да...
   - "Йес..."
   - Да...
   Еще немного и огненный шар вырвется на волю вулканом, фейерверком,
  фонтаном