аруха смотрела на меня, вытирая краем платка слезящиеся глаза. Я вспоминал еще какие-то приметы того времени, назвал ей множество событий. Все без толку! Я плюнул и замолчал. Старуха все стояла, смотрела на меня, будто чего-то еще ждала.
   - Ладно, - сказал я, почему-то раздражаясь на нее, - ступай, бабка! Ступай!
   Видимо, я сбил ее с толку. Позабыв, куда шла, она потопталась еще и побрела назад в хату. Навстречу ей растворилась дверь, и во двор выбежала девочка лет шести-семи с тряпичной куклой в руках. Увидев на дворе незнакомца, она остановилась в удивлении, широко раскрыв глаза и спрятав руки за спину.
   Я хорошо разглядел се. Была она темно-русая, хотя казацкие дети, вырастая, часто становятся совершенно черными. Глаза у нее были несколько удлиненные, что делало их выразительными и по-птичьи пугливыми. Одета она была скорее на чеченский, чем на казачий манер.
   - Здравствуйте, красавица-турчанка! - сказал я ей как можно приветливее.
   Мой голос слегка напугал ее, она повернулась, было, к дому, но передумала.
   - Я - не турчанка, - сказала она неожиданно бойким голоском. - Я - Асютка Хуторная.
   - Что же ты в шароварах, как турчанка? - поддразнил я ее, но она пропустила мой вопрос мимо ушей.
   - Мамука - на винограднике, а папаня на кордон подался, - открыла она мне все домашние секреты.
   - А кто же твоя мамука? - спросил я.
   - Мамука моя - Анфиса, а я - Асютка.
   - А может, Ашутка? - спросил я, припоминая знакомое имя.
   - Говорят тебе, Асютка. А это дочка моя...
   Она достала руки из-за спины и показала мне тряпичную куклу, перетянутую нитками. Кукла была хороша необычайно. Вместо перетянутых пучков соломы или тряпок, чем играет местная детвора, я увидел настоящую куклу с личиком, маленькими ручками, платком и рубашкой. Она ничуть не уступала куклам, в которых играли ее ровесники в Петербурге, разве что глиняное лицо ее было грубее, серьезнее, я