и молча. У Юли просто не были сил разговаривать. Анжела иногда
  принималась тихонько подпевать Элвису Пресли. Голос у нее был вполне
  приятный.
   - Так мне завтра к которому часу приезд жать? - спросила Анжела, когда
  они выехали, на проспект Вернадского.
   - К двенадцати.
   - Ага. Вот мой дом, - она кивнула на одну из желтых двенадцатиэтажек на
  противоположной стороне проспекта, - там через квартал можно развернуться.
   Машина стояла у светофора на перекрестке. У Анжелы в кармане куртки
  затренькал телефон.
   - О, это, наверное, Генка! - обрадовалась она, доставая крошечный
  аппарат.
   - Алло. Уже знаю. Тридцать тысяч. Ну, не рублей, конечно. Какая тебе
  разница?
   Когда буду, тогда буду. Ты что, опять ревнуешь? Ой, дурак, ну дурак! Да
  кому я нужна с таким рылом? Ара, конечно... Зачем? Ты хочешь, а я не хочу!
   Загорелся зеленый, Юлия Николаевна успела доехать до поворота,
  развернуться, а Анжела все держала аппарат и молча, напряженно слушала
  своего собеседника. Наконец взорвалась криком:
   - Ненавижу тебя, понял? Видеть не могу! Да что ты говоришь, зайчик?
   Нельзя? Да? А по морде кулаками и ботинками можно? Я не ору, это ты
  орешь!
   Сказала: не твое дело! Ну в машине еду.
   Она кричала так, что у Юлии Николаевны звенело в ушах. Но внезапно
  опомнилась, замолчала, захлопнула крышку телефона и быстро, тихо
  пробормотала:
   - Генка, мой продюсер, дурак, напился в зюзю