друг полностью угасла.
  Дебютирующие в разведке сотрудники, твердо убежденные в том, что такая
  служба не для простых смертных, с тревогой наблюдали за тем, как он все
  более утрачивал человеческий облик. Он все меньше внимания уделял своей
  внешности и реакции на него окружающих: завтракал в буфете, что подобало
  лишь младшему персоналу, все откровеннее прикладывался к бутылке. От него
  веяло одиночеством, трагическим одиночеством деятельных людей, которых
  преждевременно отстраняют от деятельности: пловца, вынужденного проститься с
  дорожкой, или актера, изгнанного со сцены.
   Кое-кто утверждал, что он жестоко просчитался в Берлине, и его агентурную
  сеть свернули именно поэтому, но никто ничего не знал наверняка. Все были
  единодушны в том, что с ним обошлись с беспримерной жестокостью, даже если
  учесть, что отдел кадров и в остальном мало походил на благотворительное
  общество. На него показывали пальцем, как указывают на сошедшего со
  спортивной арены атлета, и говорили: "Это вон Лимас. Он вляпался в Берлине.
  Жутко видеть, как он себя доканывает".
   И вдруг однажды он исчез. Ни с кем не попрощался, даже, судя по всему, с
  самим Контролером. Это, собственно говоря, не было особенно удивительным.
  Природа тайной службы такова, что прощание с нею, как правило, протекает
  отнюдь не в торжественной обстановке и без публичного вручения золотых
  часов, но даже по здешним меркам Лимас исчез слишком странно. Произошло