вони
  дезинфицирующих средств, на которые тут не скупятся, от звуков упрятанных
  сюда людей. Именно ночами унизительность несвободы становится особенно
  нестерпимой, именно ночами Лимасу особенно хотелось пройтись по залитому
  солнцем Лондонскому парку. Именно тогда он особенно сильно ненавидел
  гротескную стальную клетку, в которой оказался, и ему с трудом удавалось
  подавить в себе желание голыми руками сломать ее прутья, разбип головы
  тюремщикам и вырваться на волю, в свободный, бесконечно свободный Лондон.
  Иногда он вспоминал Лиз. Он наводил свои мысли на нее ненадолго, словно
  фотокамеру, лишь на мгновение позволяя себе вспомнить нежно-упругое
  прикосновение ее длинного тела, и сразу же прогонял это воспоминание прочь.
  Лимас был не из тех, кто привык витать в облаках.
   С сокамерниками он держался высокомерно, а те ненавидели его. Они
  ненавидели его за то, что ему удалось воплотить собой их сокровенную мечту -
  быть загадкой. Он не давал заглянуть себе в душу, в самую главную ее часть;
  его невозможно было подловить на минутном расслаблении, когда бы он вдруг
  пустился в рассказы о своей девке, семье или детях. Они ничего не знали о
  Лимасе, они ждали, что он наконец расколется, но ждали напрасно. Новички в
  камере обычно бывают двух сортов: одни от стыда или ужаса сами стремятся к
  скорейшему посвящению в убийственные тайны тюремной жизни, другие,
  спекулируя на своей жалкой неопытности, пытаются