ются остаться в стороне. Лимас
  не делал ни того, ни другого. Он, казалось, довольствовался тем, что
  презирал всех, а они ненавидели его за то, что он, подобно миру за тюремной
  стеной, прекрасно обходился без них.
   Дней через десять терпение их иссякло. Сила со лому ломит - и они
  окружили его в очереди за обедом. Подобное окружение в восемнадцативековой
  тюремной практике неизбежно предшествует избиению "втемную". Началось все
  как бы случайно, когда жестяная миска одного из заключенных вдруг
  опрокинулась, забрызгав содержимым его одежду. Его толкнули с одной стороны,
  а с другой ему на плечо легла услужливая рука, и дело было сделано. Лимас
  ничего не сказал, задумчиво поглядел на тех двоих по обе стороны от него и
  безропотно снес грязное замечание тюремщика, прекрасно понимавшего, что тут
  произошло.
   Четыре дня спустя, мотыжа тюремную клумбу, Лимас вроде бы вдруг
  споткнулся. Он держал мотыгу обеими руками, из правого кулака торчал конец
  рукоятки длиной дюймов в шесть. Когда он восстановил равновесие и
  выпрямился, заключенный, работавший справа от него, согнулся в чудовищных
  муках, прижимая руки к животу. "Темная" больше не повторялась.
   Самым, пожалуй, странным из всего, связанного с тюрьмой, был упакованный
  в коричневую бумагу сверток, который ему вручили при выходе. Почему-то это
  напомнило ему обряд бракосочетания: этим кольцом я венчаю вас, с этой
  упаковкой я возвращаю тебя миру.