ехала... Ну тетка, ну
  добрая... А чего бы ей доброй не быть, когда муж тароватый, дом полная чаша
  и вообще во всем - ажур. В смысле - алее. Так что... Так что лежал он себе,
  в тряпочку промасленную завернутый, в чулане. Иногда я его доставала, когда
  баб Веры не было, чистила... И вообще - он красивый. Ты знаешь, этот
  Марголин, конструктор, он почти слепой был, эту машинку лепил, считай, на
  ощупь, из глины...
   - Нет, Алька, - задумчиво произнесла Настя. - Ты не увлечена стрельбой,
  ты... Ты относишься к оружию как к другу. Давнему.
   - Насть, сама не знаю. Не помню. Как и все мое детство не помню. У меня
  из детства только мишка и оставался. А теперь вот и его нет. Только порой
  картинки какие-то... Знаешь, наверное, совсем раннее воспоминание,
  младенческое: лежу в колыбельке, питаюсь и... гильзами играю, на веревочке.
  Как погремушками.
   - Может, ты - дитя войны?
   - А разве тогда была война? В восьмидесятом.
   - Война всегда.
   - А жаль.
   - Еще как жаль.
   - Вот что, Настька. Делаем так. Ты сидишь тихо, как мышка. Я иду на
  прорыв.
   - Аленка...
   - Погоди. Я все рассчитала. Двоим теткам прорваться куда труднее, чем
  одной. Я не пойду вниз, во двор, я на чердак полезу. И выйду из четвертого
  подъезда. Скоро стемнеет. В городе растворюсь - ни одна собака не найдет.
  Никогда. Да и... не будут же они за мной всю мою жизнь гоняться, ведь так?
   - Они столько не проживут.
   - Вот