ным боком, а чудо японской серийной
  техники было утеряно безвозвратно.
   * * *
   На следующий день я позвонил Астафьеву и назначил ему встречу в кабаке
  "Ильмень".
   Астафьев сидел в самом дальнем уголке и трескал водку.
   Я похлопал его по плечу:
   - Ты уже здесь, парень? А где бабки?
   - Какие бабки?
   Ах ты козел! Мало тебя телевизором трахнуло! Ну ты сейчас у меня
  попляшешь!
   - Ладно, - говорю я, - поехали, сейчас объясним какие.
   Астафьев тоскливо оглядывается, и тут, словно из-под земли, вырастают
  четверо моих людей. Двое из них берут засранца в клещи, а третий украдкой
  тычет ему в бок волыну:
   - Пошли, приятель, и без шума.
   Мои люди грамотно выводят его из зала и сажают в тачку. Лохам, обедающим
  в зале" кажется, что пятеро приятелей вытаскивают пьяного. Официанты, более
  сведующие в подробностях жизни, равнодушно отводят глаза.
   На дворе глубокая ночь. Ветер валяет по мостовой обрывки бумаг и редкие
  сухие снежинки, черное небо исчерчено проводами, и где-то вдали поздний
  трамвай салютует нам снопом серебряных искр. Ребята запихивают Астафьева в
  тачку, и мы срываемся с места.
   Через пять минут мы пролетаем окружную. Астафьев, на заднем сиденье,
  начинает жалобно поскуливать.
   Мы поворачиваем на финишную прямую: наш "мицубиси паджеро" летит по
  грунтовой дороге, давя колесами ледяное крошево и грязь, меж темных деревьев
  встает силуэт моего особняка. В следующую