Вдруг кто-нибудь - из той, другой,
  перечеркнутой навсегда жизни, - поймет, догадается, что она - это она?
   Ника понимала, что это стало бы для нее катастрофой. Нет, пожалуй, не
  так, даже не катастрофой. Это означало бы полный крах.
   Дом ее новой судьбы, столь старательно выстроенный - день за днем, по
  кирпичику, по щепочке, - рухнет в одночасье.
   Да, рухнет.
   И ради чего?
   Ради сомнительного удовольствия покрасоваться воскресным утром на экране
  телевизора?
   Помаячить в "ящике" в течение двадцати шести минут (двадцать шесть минут,
  объяснили ей, формат передачи)? Ради того, чтобы двадцать человек (или
  тридцать? или пятьдесят? или сто?) сказали бы ей завтра: "Ах, Ника
  Александровна, мы видели вас!.. Как вы были хороши!.. Как вы смотрелись!..
  Как вы держались!.."
   Ей скажут комплименты - кто-то с радостным наивом, кто-то - со скрытой
  завистью, кто-то - с деланым восхищением. А чаще - со смесью того, и
  другого, и третьего... И ради этого она должна рисковать?..
   Баргузинов, сукин сын, уверяет, что телеэфир поможет ее работе. Клиенты,
  мол, попрут вагонами - только успевай принимать нужных и отказывать
  ненужным...
   Врет он все. Ни черта они после одной передачи не попрут.
   Баргузинову этот эфир не ради гипотетических клиентов