лся и о себе, а не о ней думал, то и гнил бы старым пеньком. А так - снова молодой! Так что - смысл простой: или ты жизнь скрутить пытаешься да под себя заломать, или - радуешься ей, и она тебе радуется! - Иван Алексеевич достал оловянный портсигар, извлек длинную папиросу. - Табачок сам ращу, на даче, да английским капитанским сдабриваю, для духовитости. И папироски не ленюсь набивать. Машинка у меня своя, еще с пятьдесят третьего. А то те тряпки курить фабричные - ни сил никаких, ни здоровья, ни удовольствия. - Он чиркнул спичкой, окутался ароматным дымом. - Чуешь, каков табачок?
   Олег кивнул.
   - Угостишься?
   - В другой раз.
   - Хозяин барин. - Вздохнул. - Не, мрачен ты, паря, и не отговорить тебя.
   Знать, зима пока в душе твоей властвует, а от холодов никак не убежать, пока весна сама снега не растопит да не согреет душу ту. Ты жди и крепись: придет весна. Будет. Это я верно знаю. - Иван Алексеевич вздохнул, в глазах его черной полыньей метнулось что-то давнее, полузабытое. - Пойду я, пожалуй. Спасибо за компанию и за беседу.
   - Да я все больше молчал, - улыбнулся Данилов.
   - Языками молоть все горазды, а слушать - искусство редкое, не каждый может. Ты умеешь, да в своем ты. Умом слова слышишь, а до души не доходят.
   Будто Кай из Андерсеновой сказки. Не щурься, детство свое я под Мурманском провел, так уж вышло, и всех книжек у меня только Андерсен и был. Вот и помню с той поры чуть не назубок. А от тех краев до Лапландии рукой подать... - Иван Алексеевич снова замолчал, и снова глаза, пусть на мгновение, а затянулись темною поволокой. - Ладушки, Олежек, пора мне: со смены я, сторожу помалеху, поспать нужно. И прости, если за разговором глупость какую сморозил. Бывай здоров. - Иван Алексеевич протянул широкую лапищу. - Глядишь, где и свидимся.
   Олег пожал