удь внятно объяснить, куда движется огромная, считавшаяся когда-то и друзьями, и недругами великой страна? Газетчики? Телевизионщики? Кривляющиеся марионетки, именующие себя политиками?
   Ничто, ничто не имело смысла... Кроме денег. И он, Славик Егоров, будет их зарабатывать, чтобы ездить домой на тачке, чтобы закусывать выдержанный херес финским сервелатом, чтобы засыпать со Светкой в своей постели и, просыпаясь по . утрам, не пялиться в туманное стекло в страхе увидеть на нем решетку... Он будет зарабатывать эти деньги, наплевать как. И если нужно замочить кого-то - он сделает это без особых колебаний. Как делали все вокруг... По правде сказать, собак Славику Егорову было куда жальче людей.
   - Ну что там? - вяло спросил Гуня, парниша откуда-то из-под Смоленска.
   Славик его переносил плохо как раз потому, что Гуня, громадный двадцатичетырехлетний увалень, постоянно что-то жевал. Его коротко остриженная голова, казалось, состояла из одной большой челюсти, которая непрестанно двигалась. При этом застывшее сонное выражение глаз было столь же обманчивым, как телевизионная заставка какой-нибудь элитарно-разговорной передачки: за видимой апатией или высокомерной удаленностью "игроков" скрывалась неуемная алчность к славе, к успеху, к деньгам... Хозяин был точно мужик непростой, коли "на раз" сумел разглядеть в мнимом отморозке натуру динамичную, решительную и донельзя сволочную. Славик помнил, как Гуня, с тем же свиноподобным выражением лица, замолотил ногами парня, решившего качать права...
   - Все то же... - в тон ему ответил Егоров.
   - Хозяин уехал?
   - Да. А ребята где?
   - Где положено.
   Говорить с Гуней Славик не хотел, но чувствовал потребность слышать хоть чей-то голос, даже этого жвачного мастодонта. Уж очень муторно было на сердце от скользкой предутренней мороси... А Гуня не упускал ни малейшей