ни все там, на празднике, и я мог
  легко приступить к тому, что задумал. Однако эта сволочь барменша выбила
  меня из колеи, и теперь, будучи в бешенстве, я уже не мог топиться. Да, да,
  наверно, в бешенстве можно выброситься из окна или вскрыть себе вены, но
  топиться в бешенстве нельзя -- это я понял сразу, как только пришел на
  берег.
   Но куда мне деваться? Как жить? Десять лет я писал книги об империи зла
  с такой страстью своего желчного еврейского сердца, что советские газеты
  утверждали, будто эти книги распространяет ЦРУ. Эти комплименты поднимали
  меня в собственных глазах, и моя работа казалась мне борьбой Давида с
  Голиафом. Но теперь Голиаф рухнул, а книги об издыхающем пугале советской
  империи уже никому не нужны -- вот в чем тупик. И вообще, говорил я себе в
  ожесточении, ты стал писателем на волне холодной войны, а теперь холодная
  война кончилась. И кончились твои гонорары, и спрос на тебя кончился даже в
  твоей собственной семье! Но разве ты писал настоящую литературу? Ведь
  настоящая литература -- это когда про людей, а не про империи. И вдруг...
   "Моя дорогая, моя дорогая дочка!-- вдруг написал я мысленно.-- Сегодня
  тебе исполнилось восемнадцать лет, банковский клерк поздравит тебя с днем
  рождения, проведет в Safety Deposit , откроет мой ящик и, наконец, достанет
  эту Рукопись. И ты узнаешь правду -- полную правду, только правду и ничего
  больше. Ты узнаешь, почему мы разошлись с твоей матерью и почему ты осталась
  без