а окриком:
   Не двигайся! Кругом!
   Я повернулся.
   Подними руки! Раздвинь ноги!
   Я поднял руки и расставил ноги. Она осторожно подошла ко мне сзади и
  положила на землю фонарик так, чтобы он освещал всю мою невзрачную фигуру.
  Затем одной рукой похлопала меня сначала подмышками, потом -- по карманам
  джинсов и, наконец, в промежности ног и ниже -- до щиколоток. Рука у нее
  была ужасно жесткая, как палка, и вообще мне вдруг показалось унизительным,
  что молодая черная баба шлепает меня по яйцами всем другим местам -- меня,
  писателя, который только что придумал роман века!
   Ладно,-- сказала баба- полицейский.-- Можешь повернуться.
   Я возмутился:
   С чего вдруг ты меня проверяешь?
   Мы ищем кой- кого,-- примирительно сказала она поднимая свой фонарик.--
  Ты русский?
   Нет, я еврей!-- сказал я с вызовом, не принимая ее примирительного
  тона.
   Неважно. Все евреи из России, -- сказала она небрежно,-- Можешь идти.
  Спокойной ночи.
   И ушла к своей вспыхивающей мигалкой машине, а я остался в темноте,
  гадая, как она смогла определить, что я из России. Неужели это русское
  клеймо торчит даже в тембре моего голоса, как в ее голосе -- клеймо ее
  негритянской крови?
  
  
   2
  
   Домой идти было незачем, самоубийство я отложил, а в баре даже
  барменша-пуэрториканка относилась ко мне как к недоразвитому.
   Я ожесточенно шагал по пустым марблхедским улицам -- прочь от
  набережной, от фейерверка,