ричала: "Жулик, ворюга бессовестный, опозорил семью, пусть сгниет в
  тюрьме!" Для меня отец стал страдальцем и едва ли не героем, что-то среднее
  между Робин Гудом и Котовским. Я писала ему длинные письма, ждала
  почтальона, ревела, если ящик оказывался пустым, и целовала конверт,
  подписанный отцовской рукой. Мне было наплевать, что о нем говорят другие,
  я-то знала: он лучше всех.
   Маму все это злило чрезвычайно, очень скоро начались скандалы, в которые
  охотно встревал отчим (мама через полгода после ареста отца вышла замуж),
  потом у меня появился брат, в общем, в восемнадцать лет я оказалась в
  квартире отчима, предоставленная самой себе. Я училась в институте, по
  вечерам мыла полы в поликлинике, откладывала каждую копейку и с нетерпением
  ждала, когда вернется отец. Наконец этот день настал.
   Я поехала встречать отца. Перед этим неделю бегала по магазинам и
  выбирала ему одежду - на это ушли почти все мои сбережения. Я и помыслить не
  могла, что он появится в городе в чем-то старом или, спаси Бог, в тюремном.
  Боялась, что в этом случае он будет чувствовать себя неловко. Как только я
  его увидела, все это мне показалось страшной чепухой: отец мог быть одет во
  что угодно, хоть в полосатую робу, он все равно оставался самим собой. Он
  был лучше всех.
   - Пап, - заревела я, а он подхватил меня на руки, целовал, смеялся как
  сумасшедший и нес на согнутом локте,