у.
   - Вам туда. Зайдете, справа сидит дежурный, он вам все объяснит.
   - Я провожу? - спросил Самохин.
   - Нет, не проводите. Вам туда, - вахтер с добродушной улыбкой, но твердым
  голосом показал Самохину на дверь, в которую тот только что вошел. - И я не
  могу пройти с ним?
   - Не можете.
   - Это предусмотрено?
   - Именно. Предусмотрено, - вахтер, плотный пожилой мужичок с румяными
  щечками и удивительно сохранившимися белыми зубами, извиняюще развел руки в
  сторону. - Так что прощайтесь, ребята... Встретитесь через десять дней. Это
  будет воскресенье, - вахтер для верности поводил пальцем по календарю,
  прикрепленному к стене. - Ровно в шестнадцать часов. Как это в песне
  поется...
   "Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили
  что началася война..." Ну, и так далее, - сам себя оборвал вахтер. - Прошу
  не опаздывать. У нас не принято.
   - Понял, - почему-то вытянулся, как по команде, Самохин. - Ну, старик, -
  он повернулся к Евлентьеву. - Ни пуха!
   - К черту! - сказал тот без улыбки. Он пристально посмотрел Самохину в
  глаза и увидел в них то, что можно было назвать неуверенностью,
  предательством, удавшейся хитростью, которая не сегодня-завтра будет
  наверняка разгадана, и все поймут, все догадаются и прозреют.
   - Не поминай лихом, - сказал Самохин. - Мы еще поговорим.
   - Темнишь, - тихо проговорил Евлентьев. - Вижу, темнишь... Как я понимаю,
  это еще