тровок. Внизу у скал пенилась теплая морская
  волна, выше располагалось селение из белых домов, а на горизонте опускалось
  в море красное солнце... От плаката веяло теплым ветром и спокойной жизнью
  без грохота электричек и злобного перебреха вагонных торговцев...
   Но сегодня Евлентьев увидел не плакат, его он даже не заметил, он увидел
  собственное отражение в большом витринном стекле - согнутая фигура,
  бесформенные штаны, вязаная шапочка, сумка, которая делала его громоздким и
  неповоротливым.
   Он остановился и некоторое время исподлобья смотрел себе в глаза, словно
  увидел человека, которого уже и не надеялся встретить на этой земле.
   - Ну ты даешь, - пробормотал он. Евлентьев привык к своему облику, и не
  удручала его трехдневная светлая щетина, взгляд, который с каждым месяцем
  становился все более заискивающим, какая-то непроходящая затертость,
  появляющаяся у каждого, кто занимался этим промыслом в вагонной толчее.
   - Ладно, - пробормотал он, сворачивая на улицу Правды. - Разберемся... Во
  всем разберемся.
   Едва Евлентьев переступил порог квартиры, как сумка словно сама по себе
  соскользнула с его плеча и легла на пол. Вязаную шапочку Евлентьев сдернул с
  головы и бросил на крючок, но промахнулся. Шапочка упала на пол недалеко от
  сумки. Он не стал ее поднимать. И к ботинкам своим не наклонился - просто
  сковырнул их с ног и прошел в комнату. Носки вокруг пальцев были мокрыми и
  оставляли влажные