набрал ни одного. Все его удары
  купировались блоками сенсэя. Но уж больно мощны были удары! Один из них
  причинил сэнсэю нешуточную боль, и обычно терпеливый наставник на этот раз
  сорвался.
   Щелчок кимоно хлопнул, как выстрел из "мелкашки". Кимоно щелкает - удар
  хороший. Маленький кулачок легонько коснулся могучей Володиной груди и... у
  колосса оказались глиняные ноги! Кунгуренко покачался и рухнул.
   Сенсэй подошел, пощупал пульс, заглянул под веко, и, объявив, что ничего
  страшного не случилось, попросил оттащить тело на скамейку. Группа
  восхищенно молчала. Состояла она наполовину из ментов, на треть - из
  комсомольцев-активистов (для приема необходима была рекомендация из горкома
  ВЛКСМ) и на остаток - из людей, по жизни увлеченных рукопашным боем. Там, в
  частности, занимался Флер и многие его будущие бойцы. Удар никто не видел,
  тем он был и прекрасен.
   Занятие продолжилось, а Ефим присел на скамейку рядом с оживающим опером.
  Это было, с одной стороны, гуманно, с другой - оправдывало высокими
  соображениями его нечеловеческую лень.
   - Что это было? - спросил Кунгуренко.
   - Тебя отымели, - по-доброму объяснил Береславский.
   - Умеешь, сволочь, утешить, - усмехнулся опер. До конца занятий он так и
  не вышел в зал.
   А воображение Ефима навечно запечатлело этот римейк истории про Давида и
  Голиафа. В мечтах Береславский не раз ловко расправлялся с врагами примерно
  таким же образом.