збудила во мне прошлое,
  которое я считал уснувшим навеки, всех Кола Брюньонов, которых я ношу в
  себе. Мне пришлось говорить за них. Эти проклятые болтуны не успели,
  видно, наговориться при жизни! Они воспользовались тем, что один из вну-
  ков обладает счастливыми преимуществами грамотея (они часто по ним взды-
  хали!), и решили взять меня в писцы. Как я ни отбивался:
   - Послушайте, дедушка, ведь было же у вас время! Дайте и мне погово-
  рить. Всякому свой черед!
   Они отвечали:
   - Малыш, ты поговоришь, когда кончу я. Во-первых, ничего занятнее ты
  все равно не расскажешь. Садись сюда, слушай и ни слова не пропускай...
  Право, мальчик ты мой, сделай это ради старика! Ты сам потом поймешь,
  когда будешь там, где мы... Самое тяжелое в смерти, видишь ли, - это
  молчание...
   Что делать? Пришлось уступить, я стал писать с их слов.
   Теперь с этим покончено, и я опять свободен (надеюсь по крайней ме-
  ре). Я могу вернуться к моим собственным мыслям, если, конечно, никто из
  моих старых болтунов не вздумает еще раз встать из могилы, чтобы дикто-
  вать мне свои письма к потомству.
   Я не смею думать, чтобы в обществе моего Кола Брюньона читателям было
  так же весело, как автору. Во всяком случае, пусть они примут эту книгу
  такой, как она есть, прямой и откровенной, без всяких притязаний на то,
  чтобы преобразовать мир или объяснить его, без всякой политики, без вся-
  кой метафизики, книгой "на добрый французский лад", которая смеется над
  жизнью, потому что находит в ней вкус