знаю себе цену... Для
  внуков? Что останется через десять лет от всех моих бумаг? Моя старуха
  меня к ним ревнует, она палит все, что ни найдет... Так для кого же? Да
  для самого себя. Для собственного нашего удовольствия. Я бы лопнул, если
  бы не писал. Недаром же я внук своего деда, который заснуть без того не
  мог, чтобы не записать на сон грядущий, сколько кружек он выпил и изрыг-
  нул. Мне нужно поговорить; и мне мало словесных боев у нас в Кламси. Я
  должен излиться, как тот, что брил царя Мидаса. Язык у меня длинноват;
  если бы иные меня слышали, могло бы запахнуть костром. Но что поделаешь?
  Если всего бояться, задохнешься от скуки. Я люблю, как наши большие бе-
  лые волы, пережевывать вечером дневной корм. Как приятно потрогать, по-
  щупать и помять все то, что подумал, заметил, собрал, посмаковать губа-
  ми, испытать на вкус, не торопясь, так, чтобы таяло на языке, медленно,
  в обсоску, рассказывать самому себе все то, что не успел спокойно вку-
  сить, пока ловил на лету! Как приятно пройтись по своему маленькому ми-
  ру, сказать себе: "Он мой. Здесь я хозяин и повелитель. Ни холод, ни мо-
  роз над ним не властны. Ни король, ни папа, ни войны. Ни моя старая вор-
  чунья..."
   А ну-ка, я подведу счет этому миру!
   Во-первых, я имею себя, - это лучшее из всего, - у меня есмь я, Кола
  Брюньон, старый воробей, бургундских кровей, обширный духом и брюхом,
  уже не первой молодости, полвека стукнуло, но крепкий, зубы здоровые,
  глаз свежий, как шпинат, и волос сидит плотно,