н говорил и говорил,
  не умолкая ни на мгновение, пока выслушивал меня стетоскопом и
  смешивал лекарства, принесенные им из комнаты, превращенной в
  лабораторию. Заметно было, что общение с человеком своего круга для
  доктора-отшельника, запертого болезнью в одиноком заплесневелом мирке,
  было редкой удачей, подарком судьбы, и лишь нахлынувшие воспоминания о
  лучших временах смогли пробудить давно иссякший фонтан красноречия.
   Он говорил и говорил, и постепенно я совсем успокоился, даже
  невзирая на сложившееся у меня впечатление, что дыхание не прерывает
  плавного течения учтивых фраз. Доктор старался отвлечь меня от мыслей
  о приступе и от боли в груди подробным рассказом о собственных теориях
  и экспериментах; он уверял меня, что сердечная слабость не столь
  страшна, как принято считать, ибо разум и воля главенствуют над
  органической функцией тела, и что при правильном образе жизни
  человеческий организм способен сохранять жизнеспособность вопреки
  серьезнейшим повреждениям, мало того, даже вопреки отсутствию
  отдельных жизненно важных органов. Он мог бы, пообещал доктор как бы в
  шутку, научить меня жить -- или, по крайней мере, поддерживать в
  стабильном состоянии определенного рода сознательное бытие -- и вовсе
  без сердца. Что же касается самого доктора Муньоса, то его болезнь
  дала непредвиденные осложнения, и теперь он вынужден неукоснительно
  соблюдать строжайший режим, одно из главнейших условий которого --
  постоянный холод. Любое существенное