олтала, пританцовывая и
  подшучивая над своими друзьями, что, собственно, неудивительно, когда тебе
  пятнадцать лет. Раздраженная Ла Сорелли строго призвала ее к порядку, едва
  Дебьенн и Полиньи появились в комнате.
   Оба уходящих директора казались веселыми. В провинции это показалось бы
  неестественным, но в столице считалось проявлением хорошего вкуса. Никто не
  мог бы слыть настоящим парижанином, не научившись надевать маску веселья на
  свои печали и маску уныния, скуки и безразличия на свои внутренние радости.
  Если вы знаете, что у одного из ваших друзей горе, не пытайтесь утешать его:
  он скажет, что дела уже поправляются. Если же его посетила удача, не
  поздравляйте его: он только удивится тому, что кто-то вспомнил об этом.
  Парижане всегда чувствуют себя, как на маскараде, и двое столь утонченных
  мужчин, как Дебьенн и Полиньи, конечно же не могли позволить себе
  демонстрировать перед обществом свое подлинное настроение.
   Они несколько нарочито улыбались, когда Ла Сорелли начала свою речь.
  Затем восклицание этой легкомысленной Жаме заставило их улыбки исчезнуть
  столь внезапно, что окружающие не могли не уловить печаль и страх, которые
  они скрывали.
   - Призрак Оперы! - Жамме произнесла эти слова со страхом и указала на
  лицо, бледное, печальное и искаженное, как сама смерть.
   - Призрак! Призрак Оперы!
   Все засмеялись и, толкая друг друга, пытались подойти поближе к призраку,
  чтобы предложить ему что-либо выпить. Но он исчез,