значил его на
  второстепенную должность. Лицо его всегда было желтое и вытянутое. Казалось,
  он насквозь пропитан горечью, все у него было длинное: он сам, руки, ноги и
  даже голова. Исключение из этого правила составляли лишь кисти и ступни -
  маленькие, почти изящные. После того как молодой адвокат столь резко его
  осадил за бестактное замечание, Бриньоль разозлился и, попрощавшись с
  новобрачными, ушел. Во всяком случае, на вокзале я его больше не видел.
   До отхода поезда оставалось три минуты. Мы все еще надеялись, что
  Рультабийль придет, и разглядывали опаздывающих пассажиров в надежде увидеть
  среди них симпатичное лицо нашего юного друга. Почему же он не идет, по
  своему обыкновению расталкивая всех локтями и не обращая внимания на
  протесты и крики, которые сопровождают его всегда, когда он протискивается
  сквозь толпу? Что с ним случилось? Вот уже хлопают дверцы, слышны выкрики
  проводников: "По вагонам, господа! По вагонам!", бегут несколько опоздавших,
  раздается резкий свисток к отправлению, хриплый гудок паровоза, и состав
  трогается. Но Рультабийля нет! Мы были настолько огорчены и озадачены, что
  стояли на перроне и смотрели на г-жу Дарзак, совершенно позабыв пожелать ей
  доброго пути. Когда поезд уже начал набирать ход, дочь профессора
  Стейнджерсона бросила долгий взгляд на перрон, поняла, что не увидит своего
  юного друга, и протянула мне конверт:
   - Это ему!
   Затем ее лицо вдруг исказилось от ужаса, и странным тоном, который
  заставил