орно и гордо его скрывал.
  Весьма чувствительный к нежной дружбе этой несчастной женщины, Рультабийль
  тем не менее был чрезвычайно сдержан и в отношениях с нею сохранял
  трогательную учтивость, которая меня удивляла: я ведь знал, насколько он
  непосредствен, порывист и честен в своих симпатиях и антипатиях. Я
  неоднократно спрашивал его об этом, но он уходил от прямого ответа и много
  говорил о своей привязанности к особе, которую ставил выше всех на свете и
  ради которой готов был пожертвовать всем, если бы судьба предоставила ему
  такой случай. Порою же он вел себя просто необъяснимо. Однажды, к примеру,
  Стейнджерсоны пригласили нас провести денек в загородном доме, который они
  сняли на лето в Шенвьере, на берегу Марны, так как не хотели больше жить в
  Гландье. И вот, сначала по-детски обрадовавшись предстоящему отдыху, он
  вдруг без каких-либо видимых причин отказался меня сопровождать. Мне
  пришлось ехать одному, оставив его в маленькой комнатке на углу бульвара
  Сен-Мишель и улицы Месье-ле-Пренс. Я очень рассердился на него за то, что он
  так огорчил добрую м-ль Стейнджерсон. В воскресенье она, раздосадованная
  таким поведением моего друга, решила поехать вместе со мной и захватить его
  врасплох в его убежище в Латинском квартале.
   Когда мы пришли, я постучал, и Рультабийль ответил энергичным: "Войдите!"
  Он работал за своим маленьким столом и завидя нас, вскочил и так побледнел,
  что мы испугались, как бы он не упал в обморок.
   - Боже мой! - вскричала