е звался Балмейером, столько раз считали погибшим,
  что в образе Ларсана он вполне мог воскреснуть еще раз.
   - Смотрите-ка! А вот и Рультабийль! - продолжал г-н Анри-Робер. - Готов
  спорить, он чувствует себя поспокойнее, чем вы.
   - А он бледен! - заметил г-н Андре Гесс. Юный репортер подошел и довольно
  рассеянно пожал нам руки.
   - Добрый день, Сенклер, добрый день, господа. Я не опоздал?
   Мне показалось, что голос у него дрожит. Он тут же отошел в сторонку и,
  словно ребенок, преклонил колени на скамеечку для молитвы. Закрыв руками
  свое и в самом деле бледное лицо, он стал молиться.
   Я понятия не имел, что Рультабийль набожен, поэтому его горячая молитва
  меня озадачила. Когда он поднял голову, глаза его были полны слез. Он их не
  прятал, его совершенно не занимало происходящее вокруг, он весь был погружен
  в молитву и, похоже, в печаль. Но почему печаль? Неужели его не радовал
  союз, которого все так желали? Разве счастье Робера Дарзака и Матильды
  Стейнджерсон не было делом его рук? Как знать, быть может, он плакал от
  счастья? Наконец он встал и скрылся в темноте за колонной. Я не осмелился
  последовать за ним, так как мне было ясно, что он хочет побыть один.
   И тут в церковь под руку с отцом вошла Матильда Стейнджерсон. За ними
  шагал Робер Дарзак. Как они все изменились! Да, драма в Гландье оставила на
  всех троих свой отпечаток. Но - удивительное дело! - Матильда Стейнджерсон
  стала еще прекрасней! Разумеется, она не была уже той блестящей женщиной,
  той ожившей