вшей мраморной статуей, той античной богиней, той холодной языческой
  красавицей, которая обычно сопровождала отца на официальных церемониях
  Третьей республики, - напротив, создавалось впечатление, что рок,
  заставивший ее столь тяжко расплатиться за ошибки молодости, вверг ее в
  отчаяние и временное помешательство лишь для того, чтобы она сбросила
  каменную маску, за которой скрывалась чрезвычайно нежная и тонкая душа. И
  теперь мне казалось, что овал ее лица, глаза, полные счастья и грусти, лоб,
  словно выточенный из слоновой кости, - все в ней излучает пленительное
  сияние души и говорит о любви к доброму и прекрасному.
   Что же касается ее наряда, то тут я вынужден сознаться в собственной
  бестолковости: я не помню даже цвета платья. Однако я хорошо помню внезапно
  появившееся у нее странное выражение лица, когда она не увидела среди нас
  того, кого искала. И лишь заметив стоявшего за колонной Рультабийля,
  новобрачная успокоилась и полностью овладела собой. Она улыбнулась ему, и мы
  последовали ее примеру.
   - А глаза-то у нее еще безумные!
   Я резко обернулся, чтобы посмотреть, кто произнес эти недобрые слова.
  Позади меня стоял некий горемыка, которого Робер Дарзак взял из жалости в
  Сорбонну лаборантом. Звали его Бриньоль; он приходился Дарзаку какой-то
  дальней родней. Других его родственников мы не знали; приехал он откуда-то с
  юга. Отца и мать г-н Дарзак потерял уже давно, у него не было ни брата, ни
  сестры, и он, казалось, порвал все связи