Три с половиной года назад, когда умерла Энни и он остался один с детьми,
  его потребность в порядке и чистоте переросла в своего рода манию. Как-то в
  среду днем, через десять месяцев после похорон, поймав себя на том, что
  прибирается в своем кабинете в ветеринарной лечебнице, наверно, семнадцатый
  раз за два часа, он осознал, что его страсть к чистоте может превратиться в
  отказ от жизни и особенно от печальных переживаний. Один-одинешенек в
  клинике, стоя перед набором инструментов - пинцетов, скальпелей, шприцов, -
  он заплакал впервые с того момента, как узнал о смерти Энни. Руководимый
  неверным убеждением, что нельзя предаваться горю в присутствии детей, что
  необходимо показывать им пример выдержки, он никогда не позволял себе
  отдаться во власть тех сильных чувств, которые вызвала в нем смерть жены. И
  вот теперь он рыдал, содрогаясь и свирепея от бессилия перед жестокостью
  происшедшего. Он редко употреблял крепкие слова, но сейчас он грубо
  бранился, проклиная Бога, вселенную, жизнь - и самого себя. После этого его
  страсть к чистоте и аккуратности перестала быть неврозом, снова стала одной
  из черт его характера, раздражая одних и очаровывая других людей.
   Кто-то постучался в дверь спальни.
   Он отвернулся от окна.
   - Войдите. Дверь открыла Рай.
   - Уже семь часов, папочка. Пора ужинать.
   В потертых