й только
  покачал головой. Для такого большого человека голос и движения у него были
  удивительно мягкие, только глаза горели ярким серо-зеленым огнем.
   - Вы же не черный, откуда вам знать, какая бывает ярость, какое бывает
  возмущение... С самого рождения в тебе точно миллион булавок сидит, и, когда
  какой-нибудь белый назовет тебя "сопляком", к этому миллиону еще одна
  булавка прибавится.
   - Ну, ладно, ладно, - вмешался профсоюзный босс. - Мы ведь уже
  договорились. И нечего начинать все сначала.
   - А ты заткнись! - рявкнул на него Ньюкерк. Глаза его с вызовом смотрели
  на заместителя директора.
   А Мэтт Залески, кстати не впервые, подумал: "Неужто наш мир совсем
  обезумел?" Для таких, как Ньюкерк, да и для миллионов других, включая его
  собственную дочь Барбару, все, что прежде имело значение, - такие понятия,
  как власть, порядок, уважение, высокие моральные качества, - все это просто
  перестало существовать. А наглость, которую он уловил сейчас во взгляде и в
  тоне Ньюкерка, стала нормой поведения. Да и употребленные Ньюкерком слова -
  "ярость", "так возмутиться, чтоб душу жгло" - стали расхожими клише наряду с
  сотнями других выражений вроде: "пропасть между поколениями", "до чертиков
  взвинченный", "распоясавшийся", "заведенный". Большинства этих словечек Мэтт
  Залески не понимал, и чем чаще с ними сталкивался, тем меньше хотел
  понимать.
   Все эти новшества, которые превращали Мэтта в человека отсталого и
  которых он не в состоянии